Форум » Forbidden Literature » Морган Картер. Стихи. » Ответить
Морган Картер. Стихи.
Fate: Морган Картер (род. 27.04.1975 ) Поэт, публицист, общественный деятель, с 2010 года находившийся в неофициальной конфронтации с официальной линией партии «Norsefire». Путь Моргана Картера как поэта и публициста начался еще во время его учебы в колледже. Молодой, талантливый юноша с явным поэтическим даром и природной способностью подмечать мельчайшие детали окружающей действительности достаточно быстро добился признания и определенного веса в литературных кругах. В те давние времена все было намного проще: средства массовой информации не подлежали тотальному контролю, а выпуск книг регламентировался только востребованностью автора. В 2010 году все начало стремительно меняться, и Морган Картер, избравший для своих сатирических гражданских нападок партию «Norsefire», сам того не ведая подписал себе приговор. Но его еще печатали, его мнение не находилось под неофициальным запретом и телефонные разговоры поэта еще не стали достоянием досье компетентных органов. Окончательную черту подвели под собой выборы 2017 года. Да, официально внести в списки запрещенной литературы произведения поэта с мировым именем «Norsefire» не могла - приходилось оглядываться на мировое сообщество и его мнение; поэту просто организовали невыносимую жизнь, ничуть не уступавшую по кошмарам жизни за колючей проволокой. Моргана Картера последовательно уволили из всех периодических изданий, в которых он состоял на должности штатного сотрудника, одна за другой возвращались из издательств рукописи - без пояснений и мотиваций, снабженные казеной печатью «отказать». Исчезали вникуда друзья и коллеги, бесследно растворяясь в бараках лагерей для перемещенных лиц. От опечатанных дверей веет могильным холодом. Моргана Картера надо было сломить и заставить молчать, но эффект был достигнут прямо противоположный. Начиная с 2019 года Картер объявляет партии неофициальную войну, и самыми отчаянными ее солдатами становятся лидеры и участники движения сопротивления. Картер не издается официально - но самиздатовские распечатки его новых стихов можно найти без особенно труда. Ни одна официальная газета не печатает его статей - однако в передаваемых из рук в руки листовках нещадно разоблачают власть его слова. Лишенный средств к существованию, Картер вынужден перебиваться случайными заработками, и это в условиях нестабильной экономики самое тяжелое. Но ни это, ни тот факт, что с завидной регулярностью в государственных изданиях его имя смешивают с грязью, не заставляет «Последнего Честного» - под этим именем он извествен в подпольных кругах - изменить себе. Только самым близким друзьям - тем из них, что уцелели во время правительственных чисток - было известно, каким нечеловеческим трудом давалось Картеру каждое слово, каждая встреча с мальчиками и девочками, работающими в сопротивлении. Но единожды сказанное надо было подтверждать, и Последний Честный с достоинством и иронией нес свой крест, давая надежду: призрачную, эфемерную, но рассчитывать на большее было бы смешно. Последней каплей, склонившей чашу весов стало народное восстание 2039 года и последовавшие за ним события, наглядно продемонстрировавшие, к чему приводят попытки выставить безоружных людей против вооруженных. Это оказалось слишком даже для такого титана, как Морган Картер. Последнее время о нем все реже слышат даже те, кто считает себя друзьями поэта. Примечание! В качестве стихов Моргана Картера использованы стихи Дмитрия Быкова
Ответов - 26, стр:
1 2 All
Fate: Ясно помню большой кинозал, Где собрали нас, бледных и вялых, - О, как часто я после бывал по работе в таких кинозалах! И ведущий с лицом, как пятно, говорил - как в застойные годы Представлял бы в музее кино Бунюэлевский "Призрак свободы". Вот, сказал он, смотрите. (В дыму шли солдаты по белому полю, после били куранты...) "Кому не понравится - я не неволю". Что там было еще? Не совру, не припомню. Какие-то залпы, пары, споры на скудном пиру... Я не знаю, что сам показал бы, пробегаясь по нынешним дням С чувством нежности и отвращенья, представляя безликим теням Предстоящее им воплощенье. Что я им показал бы? Бои? Толпы беженцев? Толпы повстанцев? Или лучшие миги свои - Тайных встреч и опять-таки танцев, Или нищих в московском метро, Иль вояку с куском арматуры, Или школьников, пьющих ситро Летним вечером в парке культуры? Помню смутную душу свою, Что, вселяясь в орущего кроху, в метерлинковском детском раю по себе выбирала эпоху, И уверенность в бурной судьбе, И еще пятерых или боле, тот век приглядевших себе по охоте, что пуще неволи. И поэтому, раз уж тогда Мы, помявшись, сменили квартиру И сказали дрожащее "Да" Невозможному этому миру, - Я считаю, что надо и впредь, Бесполезные слезы размазав, выбирать и упрямо терпеть Без побегов, обид и отказов. Быть-не быть? Разумеется, быть, проклиная окрестную пустошь. Полюбить-отпустить? Полюбить, Даже зная, что после отпустишь. Покупать-не купить? Покупать, все, что есть, из мошны вытрясая. Что нам толку себя упрекать, Между "да" или "нет" зависая? Потому что мы молвили "да" Всем грядущим обидам и ранам, покидая уже навсегда Темный зал с мельтешащим экраном, где фигуры без лиц и имен - Полутени, получеловеки - Ждут каких-нибудь лучших времен И, боюсь, не дождутся вовеки.
Fate: ТРЕТЬЯ БАЛЛАДА Десять негритят пошли купаться в море... Какая была компания, какая резвость и прыть! Понятно было заранее, что долго ей не прожить. Словно палкой по частоколу, выбивали наш гордый строй. Первый умер, пошедши в школу, и окончив школу, второй. Третий помер, когда впервые получил ногой по лицу, Отрабатывая строевые упражнения на плацу. Четвертый умер от страха, в душном его дыму, А пятый был парень-рубаха и умер с тоски по нему. Шестой удавился, седьмой застрелился, с трудом достав пистолет, Восьмой уцелел, потому что молился, и вынул счастливый билет, Пристроился у каравая, сумел избежать нищеты, Однако не избежал трамвая, в котором уехала ты, Сказав перед этим честно и грубо, что есть другой человек, - И сразу трое врезали дуба, поняв, что это навек. Пятнадцатый умер от скуки, идя на работу зимой. Шестнадцатый умер от скуки, придя с работы домой. Двадцатый ходил шатаясь, поскольку он начал пить, И чудом не умер, пытаясь на горло себе наступить. Покуда с ногой на горле влачил он свои года, Пятеро перемерли от жалости и стыда, Тридцатый сломался при виде нахала, который грозил ножом. Теперь нас осталось довольно мало, и мы себя бережем. Так что нынешний ходит по струнке, охраняет свой каравай, шепчет, глотает слюнки, твердит себе "не зевай", Бежит любых безобразий, не топит тоски в вине, Боится случайных связей, а не случайных - вдвойне, на одиноком ложе тоска ему давит грудь. Вот так он живет - и тоже подохнет когда-нибудь. Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой, Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй, Которого глаза краем мы видели пару раз, Которого мы не знаем, который не знает нас, - подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех, И потому навеки останется после всех.
Fate: ПОХВАЛА БЕЗДЕЙСТВИЮ Когда кончается эпоха И пожирает племена - Она плоха не тем, что плохо, А тем, что вся предрешена. И мы, дрожа над пшенной кашей, Завидя призрак худобы, Боимся предрешенной, нашей, Не нами избранной судьбы - Хотя стремимся бесполезно, По логике дурного сна, Вперед - а там маячит бездна, Назад - а там опять она, Доподлинно по "Страшной мести", Когда колдун сходил с ума. А если мы стоим на месте, То бездна к нам ползет сама. Мы подошли к чумному аду, Где, попирая естество, Сопротивление распаду Катализирует его. Зане вселенской этой лаже - Распад, безумие, порок - Любой способствует. И даже - Любой, кто встанет поперек.
Fate: ВОЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ (ТРИНАДЦАТЬ) маленькая поэма 1. У нас военный переворот. На улицах всякий хлам: Окурки, гильзы, стекло. Народ Сидит по своим углам. Вечор, ты помнишь, была пальба. Низложенный кабинет Бежал. Окрестная голытьба Делилась на "да" и "нет". Три пополудни. Соседи спят. Станции всех широт Стихли, усталые. Листопад. В общем, переворот. 2. Сегодня тихо, почти тепло. Лучи текут через тюль И мутно-солнечное стекло, Спасшееся от пуль. Три пополудни. То ли режим, То ли всяк изнемог И отсыпается. Мы лежим, Уставившись в потолок. Собственно, мы уже за чертой. Нас уже как бы нет. Три пополудни. Свет золотой. Это и есть тот свет. 3. Вчера все кончилось: детский плач, Выстрелы, вой старух... Так после казни стоит палач И переводит дух. Полная тишь, голубая гладь, Вязкий полет листвы... Кто победил - еще не понять: Ясно, что все мертвы. Так заверша6ется большинство штурмов, штормов, атак. Мы ли не знаем, после чего Тоже бывает так? 4. Миг равновесья. Лучи в окно. Золото тишины. Палач и жертва знают одно, в этом они равны. Это блаженнейшая пора: пауза, лень, просвет. Прежняя жизнь пресеклась вчера, Новой покуда нет. Клены. Поваленные столбы. Внизу не видно земли: Листья осыпались от стрельбы, Дворника увели. 5. Полная тишь, золотая лень. Мы с тобой взаперти. Может быть, это последний день: завтра могут прийти. Три пополудни. Полный покой, Точка, верхний предел. Чуть прикасаясь к руке рукой, но не сближая тел, влажной кожей на простыне И к потолку лицом... Три пополудни. Тень на стене: ветка с одним листом. 6. Снарядный ящик разбит в щепу: вечером жгли костры. Листовки, брошенные в толпу, Белеют среди листвы. Миг равновесия. Апогей. Детское "чур-чура". Все краски ярче, и тень теплей, Чем завтра и чем вчера. Что-то из детства: лист в синеве, Квадрат тепла на полу... Складка времени. Тетиве Жаль отпускать стрелу. 7. Так качели порой, грозя Качнуться вокруг оси, вдруг зависают: дальше нельзя. Так иногда весы, Дрожа, уравниваются. Но Опять качнуться грозят. Верхняя точка. А может, дно. Дальше - только назад. Скамейка с выломанной доской. Выброшенный блокнот. Город - прогретый, пыльный, пустой, нежащийся, как кот. 8. Верхняя точка. А может, дно. Золото. Клен в окне. Что ты так долго глядишь в окно? Хватит. Иди ко мне. В теле рождается прежний ток, Клонится милый лик, Пышет щекочущий шепоток, Длится блаженный миг. Качество жизни зависит не - Долбанный Бродский! - от Того, устроилась ты на мне, Или наоборот. 9. Дальше - смятая простыня, Быстрый, веселый стыд... Свет пронизывает меня. Кровь в ушах шелестит. Стена напротив. След пулевой На розовом кирпиче. Рука затекает под головой. Пыль танцует в луче. Вчера палили. Соседний дом Был превращен в редут. Сколько мы вместе, столько и ждем, Пока за нами придут. 10. Золото. Клен. Тишина таит Пристальный свой расчет. Нынче - отсрочка. Время стоит. Завтра все потечет. В небе застыли остатки крон. День ползет под уклон. Золото. Клен. Равновесье. Клен. Красная лужа. Клен. В темных подвалах бренчат ключи От потайных дверей. К жертвам склоняются палачи С нежностью лекарей. 11. Три пополудни. Соседи спят И, верно, слышат во сне Звонка обезумевшего раскат. Им снится: это ко мне. Когда начнут выдирать листы Из книг и трясти белье, Они им скажут, что ты есть ты И все, что мое, - мое. Ты побелеешь, и я замру. Как только нас уведут, Они запрут свою конуру И поселятся тут. 12. Луч, ложащийся на дома. Паль. Поскок воробья. Дальше можно сходить с ума. Дальше буду не я. Пыль, танцующая в луче. Клен с последним листом. Рука, застывшая на плече. Полная лень. Потом - Речь, заступившая за черту, Душная чернота, проклятье, найденное во рту Сброшенного с моста. 13. Внизу - разрушенный детский сад, Песочница под грибом. Раскинув руки, лежит солдат С развороченным лбом. Рядом - воронка. Вчера над ней Еще виднелся дымок. Я сделал больше, чем мог. Верней, Я прожил дольше, чем мог. Город пуст, так что воздух чист. Ты склонилась ко мне. Три пополудни. Кленовый лист. Тень его на стене.
Fate: ПРОРОК Не всякий лысый был брюнетом, Хотя кричит, что он брюнет. Не всякий битый был поэтом, Хоть без битья поэта нет. Пиит обязан быть побитым - Хотя б немного, just a bit, - Но не обязан быть пиитом Любой, кто кем-нибудь побит. Легко считать себя пророком, Подсчитывая синяки И к ним в отчаянье глубоком Прикладывая медяки. Но сотня сотен слов облыжных, И бледный вид, и горький рок, И в спину брошенный булыжник - Не говорят, что ты пророк. А то случится, что пророком Начнет считать себя любой, Фингал имеющий под оком Иль шрам над верхнею губой. Пророк! Твой путь не безобиден. Пророком быть - тяжелый крест. Пророк всегда угрюм и беден. Живет в пустыне. Мало ест. Но мало быть босым и голым И плечи подставлять под плеть, Чтобы сердца людей глаголом Не то что жечь - хотя бы греть. Друзья! Поэтому не стоит Свою тоску вздымать на щит. Пророк, как правило, не стонет. О старых шрамах он молчит. Ему ль считать себя страдальцем В юдоли грустной сей земли? Его не трогали и пальцем В сравненьи с тем, как бить могли.
Fate: ...Жертва Должна вести себя однообразно: Когда она стенает и рыдает, Мучителю быстрей надоедает. Какой ему резон, на самом деле, Терпеть повтор одной и той же роли? А мы с тобой, душа моя, то пели, То выли, то приплясывали, что ли, пуская всякий раз другие трели, Когда менялся лишь характер боли. Душа моя, боюсь, что этим самым Мы только пролонгировали пытку, Давая доморощенным де Садам Свою незаменимую подпитку: Мы словно добавляли им азарта, Когда они в смущенье вороватом Себя ласкали мыслью, что назавтра Побалуются новым вариантом; Мы как бы поставляли им резоны, Давая убедительную фору Лишь тем, что облекали наши стоны в почти безукоризненную форму. Душа моя, довольно ты страдала! Пора держаться строгого стандарта И не прельщать мучителя соблазном Разнообразья в мире безобразном. Не развлекая ката новостями, Одним и тем же ограничься стилем - Иначе этот путь над пропастями Мы никогда с тобою не осилим.
Fate: За двести баксов теперь уже не убьют. Глядишь, не убьют за триста и за пятьсот. В расхристанный мир вернулся былой уют, И сам этот мир глядится подобьем сот. У каждого в нем ячейка, удел, стезя, Как учит иерархичный, строгий восток. Уют без сверчка представить себе нельзя, А каждый сверчок обязан иметь шесток. Бывали дни, когда под любым листом - Компания, стол и дом, и прыжки с шестом; А нынче - душа по нише, постель жестка: Сверчок не прыгает выше свово шестка. Вселенная отвердела, и мой удел - Эпоха не отпускает своих детей - Обрел черты, означился. Отвердел И больше не дразнит веером ста путей. Что было небо - сделалось потолком, что было немо - сделалось языком, Что было "нео" - просит приставку "экс". Что было "недо" - сделалось "пере". Тэк-с. Период броженья кончен. Ему вослед Глядит закат, предсказывая откат. Довольно с нас и того, что десяток лет "Е" не всегда равнялось "эм-це-квадрат". Скоты, уроды, гад, казнокрад, уклад - Уже явленья природы. Как дождь и град. Всяк бунт в Отчизне - переворот в гробу. Отвердеванье жизни - уже в судьбу. Во всем простота, смиренье, и даль чиста. Медлительное паренье листа, листа Разлапистого, под коим построим дом, Наполненный то покоем, а то трудом. Мне сладко бродить по этой листве, листве, вчера - игралищу ветра, теперь - ковру. Мне сладко думать, что мы состоим в родстве, Хотя оно и порукой, что я умру. Скрипят качели, бегает детвора, проходят пары нежные, как в раю... О, воздух века, пьяный еще вчера! О, скрип колеса, попавшего в колею! Мне, в общем, по нраву и воздух, и колея. Я выбрал ее по праву. Она моя. Люблю этот день погожий, листву, траву. Не трогай меня, прохожий. Я здесь живу.
Fate: Если б молодость знала и старость могла - Но не знает, не может; унынье и мгла, Ибо знать - означает не мочь в переводе. Я и сам еще что-то могу потому, Что не знаю всего о себе, о народе И свою неуместность нескоро пойму. Невозможно по карте представить маршрут, Где направо затопчут, налево сожрут. Можно только в пути затвердить этот навык Приниканья к земле, выжиданья, броска, Перебежек, подмен, соглашений, поправок, - То есть Господи Боже, какая тоска! Привыкай же, душа, усыхать по краям, Чтобы этой ценой выбираться из ям, не желать, не жалеть, не бояться ни слова, ни ножа; зарастая коростой брони, привыкай отвыкать от любой и любого И бежать, если только привыкнут они. О сужайся, сожмись, забывая слова, Предавая надежды, сдавая права, Усыхай и твердей, ибо наша задача - не считая ни дыр, ни заплат на плаще, не любя, не зовя, не жалея, не плача, Под конец научиться не быть вообще.
Fate: "Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом." (Дафна Дюморье) Кое-что и теперь вспоминать не спешу - В основном, как легко догадаться, начало. Но со временем, верно, пройдет. Заглушу Это лучшее, как бы оно ни кричало: Отойди. Приближаться опасно ко мне. Это ненависть воет, обиды считая, Это ненависть, ненависть, ненависть, не Что иное: тупая, глухая, слепая. Только ненависть может - права Дюморье - Разобраться с любовью по полной программе: Лишь небритая злоба в нечистом белье, В пустоте, моногамнее всех моногамий, Всех друзей неподкупней, любимых верней, Вся зациклена, собрана в точке прицела, Неотрывно, всецело прикована к ней. Получай, моя радость. Того ли хотела? Дай мне все это выжечь, отправить на слом, Отыскать червоточины, вызнать изъяны, Обнаружить предвестия задним числом, Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны и грозили подпортить блаженные дни. Дай блаженные дни заслонить мелочами, Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни Бесконечные пытки с чужими ключами, Ожиданьем, разлукой, отменами встреч, Запашком неизменных гостиничных комнат... Я готов и гостиницу эту поджечь, Потому что гостиница лишнее помнит. Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока Не подернется пеплом последняя балка, Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка, Ни тебя, ни себя - ничего мне не жалко. Через год приходи повидаться со мной. Так глядит на убийцу пустая глазница Или в вымерший, выжженный город чумной Входит путник, уже не боясь заразиться.
Fate: Как-то спокойно я вышел из ада, Ужас распада легко перенес. Только теперь заболело, как надо. Так я и думал. Отходит наркоз. Выдержал, вынес - теперь настигает: Крутит суставы, ломает костяк... Можно кричать - говорят, помогает. Господи, Господи, больно-то как! Господи, разве бы муку разрыва Снес я, когда бы не впал в забытье, Если бы милость твоя не размыла, Не притупила сознанье мое! Гол, как сокол. Перекатною голью Гордость последняя в голос скулит. Сердце чужою, фантомною болью, Болью оборванной жизни болит. Господи Боже, не этой ли мукой Будет по смерти томиться душа, Вечной тревогой, последней разлукой, Всей мировою печалью дыша, Низко летя над речною излукой, Мокрой травой, полосой камыша? Мелкие дрязги, постылая проза, Быт - ненадежнейшая из защит, - Все, что служило подобьем наркоза, Дымкой пустой от нее отлетит. Разом остатки надежды теряя, Взмоет она на вселенский сквозняк И полетит над землей, повторяя: "Господи, Господи, больно-то как!"
Fate: ИЗ ЦИКЛА "ДЕКЛАРАЦИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ" 1. Что хлеб дорожает - я знаю давно, Мне страшно, что жизнь дешевеет, И воздух безвременья веет в окно, И время мне больше не верит. Теперь уже поздно кричать: "Погоди!", И бить себя в грудь неуместно. Теперь уже ясно, что все позади, А что впереди - неизвестно. 2. Темнота - это друг молодежи, Темнота - это время кота. Молодежи не надо одежи, Темнота ей покров и фата. Воздух марта заходится дрожью, По подъездам дерутся коты. Был когда-то и я молодежью, А теперь я боюсь темноты. 3. Закапал дождичек. Светало. С балкона пахло сентябрем. Проснулась ты и прошептала: "Не странно ли, что мы умрем?". За час до нового рассвета, В истоме полубытия, Теперь я думаю: не это, Не это странно, жизнь моя.
Fate: Поэту мужества не надо. Поэт стоит в другом ряду. Орфей, вернувшийся из ада, Стыдится петь: он был в аду. Он видел стонущие тени Под сенью призрачных ветвей. Он слышал их глухие пени. Теперь он больше не Орфей. Огнем подземного пожара Не закален, но опален, Одной ценой - потерей дара За выживанье платит он. Того, кто выжил, мир карает Перерожденьем естества: В нем отмирает, выгорает Все то, чем музыка жива. Пока кругом не пахнет серой, Она лепечет свой пароль, Она живет дурацкой верой В свою особенную роль, Еще не ведая, что отзыв - Больница, желтый дом, тюрьма, И что она не смысл и воздух, А крем на торте из дерьма. Поэту мужества не надо. Беда нас губит на корню. Не слышит Божеского лада Душа, одетая в броню. Мы различим дыханье ада В нежнейших майских облаках, В ночной росе, в цветенье сада, В бутонах, гроздьях, мотыльках.
Fate: Ты непременно сдохнешь, клянусь богами. Так говорю, отбросив последний стыд. Все платежи на свете красны долгами. Я тебе должен, но мне не придется мстить. Мне наплевать, что время тебя состарит, Прежде чем сможет выпихнуть в мир иной: Ты непременно сдохнешь. И это станет Платой за то, что сделали вы со мной. Ты непременно сдохнешь, пускай нескоро, Дергаясь от удушья, пустив мочу, Сдохнешь и ты, посмевший - но нет, ни слова. Сдохнешь и ты, добивший - но нет, молчу. Общая казнь, которою не отменишь, Общая месть за весь этот сад земной. Впрочем, и сам я сдохну. Но это мелочь После того, что сделали вы со мной.
Fate: Все эти мальчики, подпольщики и снобы, Эстеты, умники, пижончики, щенки, Их клубы тайные, трущобы и хрущобы, Ночные сборища, подвалы, чердаки, Все эти девочки, намазанные густо, Авангардисточки, курящие взасос, Все эти рыцари искусства для искусства, Как бы в полете всю дорогу под откос, Все эти рокеры, фанаты Кастанеды, Жрецы Кортасара, курящие "Житан", Все эти буки, что почитывали Веды, И "Вехи" ветхие, и "Чайку Джонатан", Все доморощенные Моррисоны эти, Самосжигатели, богема, колдуны, Томимы грезами об Индии, Тибете И консультациями с фазами Луны, Все эти вызовы устоям, пусть и шатким, Все смертолюбие и к ближнему вражда, Все их соития по лестничным площадкам, Все их бездомие и лживая нужда, Все эти мальчики, все девочки, все детство, Бродяги, бездари, немытики, врали, Что свинство крайнее и крайнее эстетство Одной косичкою законно заплели, Все эти скептики, бомжи-релятивисты, Стилисты рубища, гурманчики гнилья, С кем рядом правильны, бледны и неказисты Казались прочие - такие, как хоть я, - И где теперь они? В какой теперь богине Искать пытаются изъянов и прорех? Иные замужем, иные на чужбине, Иные вымерли - они честнее всех. Одни состарились, вотще перебродили, Минуя молодость, шагнув в убогий быт, Другие - пленники семейственных идиллий, Где Гессе выброшен и Борхес позабыт. Их соблазнители, о коих здесь не пишем, В элиту вылезли под хруст чужих костей И моду делают, диктуя нуворишам, Как нужно выглядеть и чем кормить гостей. Где эти мальчики и девочки? Не слышно. Их ночь волшебная сменилась скукой дня, И ничегошеньки, о Господи, не вышло Из них, презрительно глядевших на меня. Се участь всякого поклонника распада, Кто верит сумраку, кому противен свет, Кому ни прочности, ни ясности не надо, - И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет, Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой На них я пялился, подспудно к ним влеком, - И то, в чем виделся когда-то путь особый, Сегодня кончилось банальным тупиком! Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной, Серьезной службою, - со всем, на чем стоял. А все же верилось, что некий неизвестный Им выход виделся, какой-то смысл сиял! Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой. Накрылась истина, в провал уводит нить. Грешно завидовать бездомной и отпетой Их доле сумрачной, грешней над ней трунить. Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом Ни в отдалении. А все же и сейчас Они, мне кажется, меня буравят взглядом, Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас! С них спроса нет уже. В холодном мире новом Царит безвременье, молчит осенний свет, А ты, измученный, лицом к лицу со словом Один останешься за всех держать ответ.
Fate: Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном, С их болотным светом, гнилушечным и неверным, С безразличием к полумесяцам и крестам, С их ездой на Запад и чтением лекций там, - Но уж лучше все эти битые молью гуру, Относительность всех вещей, исключая шкуру, Недотыкомство, оборзевшее меньшинство И отлов славистов по трое на одного. Этот бронзовый век, подкрашенный серебрянкой, Женоклуб, живущий сплетней и перебранкой, Декаданс, деграданс, Дез-Эссент, перекорм, зевок, Череда подмен, ликующий ничевок, Престарелые сластолюбцы, сонные дети, Гниль и плесень, плесень и гниль, - но уж лучше эти, С распродажей слов, за какие гроша не дашь После всех взаимных продаж и перепродаж. И хотя из попранья норм и забвенья правил Вырастает все, что я им противопоставил, И за ночью забвенья норм и попранья прав Настает рассвет, который всегда кровав, Ибо воля всегда неволе постель стелила, Властелина сначала лепят из пластилина, А потом он сам передушит нас, как котят, - Но уж лучше эти, они не убьют хотя б. Я устал от страхов прижизненных и загробных. Одиночка, тщетно тянувшийся к большинству, Я давно не ищу на свете себе подобных. Хорошо, что нашел подобную. Тем живу. Я давно не завишу от частных и общих мнений, Мне хватает на все про все своего ума, Я привык исходить из данностей, так что мне не Привыкать выбирать меж двумя сортами дерьма. И уж лучше все эти Поплавские, Сологубы, Асфодели, желтофиоли, доски судьбы, - Чем железные ваши когорты, медные трубы, Золотые кокарды и цинковые гробы.
Fate: ДЕСЯТАЯ БАЛЛАДА И подходят они ко мне в духоте барака, в тесноте и вони, и гомоне блатоты. Посмотри вокруг, они говорят, рубака, - посмотри, говорят, понюхай, все это ты! Сократись, сократик, - теперь ты спорить не будешь. И добро б тебя одного - а ведь весь народ! Полюбуйся на дело рук своих, душегубец, духовидец, свободолюбец, козлобород! На парашу, шконку, на вшивых под одеялом, на скелеты, марширующие по три, - полюбуйся своим надличностным идеалом, на свои надменные ценности посмотри. Посмотри - вертухаи брюкву кидают детям. Посмотри - доходяг прикладами гонят в лес. Если даже прекрасная дама кончилась этим, если даже ночная фиалка - куда ты лез?! Твое место здесь, шмотье твое делят воры, на соседних нарах куражатся стукачи. Посмотри, дерьмо, чем кончаются разговоры об Отечестве. Вот Отечество, получи. Что, не нравится? Забирай его под расписку. Шевели ноздрей: так пахнет только в раю. И суют мне под нос пайку мою и миску - мою черную пайку, пустую миску мою. Ваша правда, псы, не щадите меня, Иуду, это сделал я, это местность моей мечты. Да, я им говорю, о да, я больше не буду, никогда не буду, меня уже нет почти. Слава Богу, теперь я знаю не понаслышке (а когда я, впрочем, не знал в глубине души?): вертикалей нет, имеются только вышки, а на вышках мишки, а у них калаши! Отрекаюсь от слов, от гибельной их отравы, как звалась она в старину. Позор старине. До чего я знал, что всегда вы будете правы - потому что вы на правильной стороне, потому что вы воинство смрада, распада, ада, вы цветущая гниль, лепрозной язвы соскоб, ибо все идет в эту сторону - так и надо, - и стоять у вас на пути - значит множить скорбь, значит глотки рвать, и кровь проливать как воду, и болото мостить костями под хриплый вой, потому что я слишком знаю вашу свободу - дорогую свободу дерева стать травой! О блаженство распада, сладостный плен гниенья, попустительства, эволюции в никуда, о шакалья святость, о доброта гиенья, гениальность гноя, армада, морда, орда! Вы - осиновый трепет, ползучий полет осиный, переполз ужиный, сладкий мушиный зуд. Никаких усилий – поскольку любых усилий несравненный венец мы явственно видим тут! Поцелуй трясину. Ляг, если ты мужчина. Не перечь пружине, сбитая шестерня. Это я, говорю я вам, я один причина, это я виноват во всем, не бейте меня. И внезапно в моем бараке постройки хлипкой затыкаются щели и вспыхивают огни. Вот теперь ты понял, они говорят с улыбкой, вот теперь ты почти что наш, говорят они. Убирают овчарку, меняют ее на лайку, отбирают кирку, вручают мне молоток, ударяют в рельс, суют мне белую пайку и по проволоке без колючек пускают ток.
Fate: ДВЕНАДЦАТАЯ БАЛЛАДА Хорошо, говорю. Хорошо, говорю тогда. Беспощадность вашу могу понять я. Но допустим, что я отрекся от моего труда и нашел себе другое занятье. Воздержусь от врак, позабуду, что я вам враг, буду низко кланяться всем прохожим. Нет, они говорят, никак. Нет, они отвечают, никак-никак. Сохранить тебе жизнь мы никак не можем. Хорошо, говорю. Хорошо, говорю я им. Поднимаю лапки, нет разговору. Но допустим, я буду неслышен, буду незрим, уползу куда-нибудь в щелку, в нору, стану тише воды и ниже травы, как рак. Превращусь в тритона, в пейзаж, в топоним. Нет, они говорят, никак. Нет, они отвечают, никак-никак. Только полная сдача и смерть, ты понял? Хорошо, говорю. Хорошо же, я им шепчу. Все уже повисло на паутинке. Но допустим, я сдамся, допустим, я сам себя растопчу, но допустим, я вычищу вам ботинки! Ради собственных ваших женщин, детей, стариков, калек: что вам проку во мне, уроде, юроде? Нет, они говорят. Без отсрочек, враз и навек. Чтоб таких, как ты, вообще не стало в природе. Ну так что же, я говорю. Ну так что же-с, я в ответ говорю. О как много попыток, как мало проку-с. Это значит, придется мне вам и вашему королю в сотый раз показывать этот фокус. Запускать во вселенную мелкую крошку из ваших тел, низводить вас до статуса звездной пыли. То есть можно подумать, что мне приятно. Я не хотел, но не я виноват, что вы все забыли! Раз-два-три. Посчитать расстояние по прямой. Небольшая вспышка в точке прицела. До чего надоело, Господи Боже мой. Не поверишь, Боже, как надоело.
Fate: ПЯТНАДЦАТАЯ БАЛЛАДА Я в Риме был бы раб — фракиец, иудей Иль кто–нибудь еще из тех недолюдей, У коих на лице читается «Не трогай», Хотя клеймо на лбу читается «Владей». Владеющему мной уже не до меня – В империю пришли дурные времена: Часами он сидит в саду, укрывшись тогой, Лишь изредка зовет и требует вина. Когда бы Рим не стал постыдно–мягкотел, Когда бы кто–то здесь чего–нибудь хотел, Когда бы дряхлый мир, застывший помертвело, Задумал отдалить бесславный свой удел, – Я разбудил бы их, забывших даже грех, Влил новое вино в потрескавшийся мех: Ведь мой народ не стар! Но Риму нету дела – До трещин, до прорех, до варваров, до всех. Что можно объяснить владеющему мной? Он смотрит на закат, пурпурно–ледяной, На Вакха–толстяка, увенчанного лавром, С отломанной рукой и треснувшей спиной; Но что разбудит в нем пустого сада вид? Поэзию? Он был когда–то даровит, Но все перезабыл… И тут приходит варвар: Сжигает дом и мне «Свободен» говорит. Свободен, говоришь? Такую ерунду В бреду не выдумать. Куда теперь пойду? Назад, во Фракию, к ее неумолимым Горам и воинам, к слепому их суду? Как оправдаться мне за то, что был в плену? Припомнят ли меня или мою вину? Как жить во Фракии отравленному Римом – Презрительной тоской идущего ко дну? И варвар, свысока взирая на раба, Носящего клеймо посередине лба, Дивился бы, что раб дерется лучше римлян За римские права и римские гроба; Свободен, говоришь? Валяй, поговорим. Я в Риме был бы раб, но это был бы Рим — Развратен, обречен, разгромлен и задымлен, И невосстановим, и вряд ли повторим. Я в Риме был бы раб, бесправен и раздет, И мной бы помыкал рехнувшийся поэт, Но это мой удел, другого мне не надо, А в мире варваров мне вовсе места нет – И видя пришлецов, толпящихся кругом, Я с ними бился бы бок о бок с тем врагом, Которого привык считать исчадьем ада, Поскольку не имел понятья о другом. Когда б я был ацтек — за дерзостность словес Я был бы осужден; меня бы спас Кортес, Он выгнал бы жрецов, разбил запасы зелий И выпустил меня — «Беги и славь прогресс!». Он удивился бы и потемнел лицом, Узрев меня в бою бок о бок с тем жрецом, Который бы меня казнил без угрызений, А я бы проклинал его перед концом. Я всюду был бы раб, заложник и чужак, Хозяином тесним, обидами зажат, Притом из тех рабов, что мстят непримиримо, А вовсе не из тех, что молят и дрожат; Но равнодушие брезгливых варварят, Которые рабу «Свободен!» говорят, Мне было бы страшней дряхлеющего Рима; Изгнание жреца скучнее, чем обряд. На западе звезда. Какая тьма в саду! Ворчит хозяйский пес, предчувствуя беду. Хозяин мне кричит: «Вина, козлобородый! Заснул ты, что ли, там?» — И я ворчу: «Иду». По статуе ползет последний блик зари. Привет, грядущий гунн. Что хочешь разори, Но соблазнять не смей меня своей свободой. Уйди и даже слов таких не говори.
Fate: Хорошо тому, кто считает, что Бога нет. Вольтерьянец-отрок в садах Лицея, он цветет себе, так и рдея, как маков цвет, и не знает слова "теодицея". Мировая материя, общая перемать, вкруг него ликует разнообразно, и не надо ему ничего ни с чем примирять, ибо все равно и все протоплазма. Сомневающемуся тоже лафа лафой: всю-то жизнь подбрасывает монету, лебезит, строфу погоняет антистрофой: иногда - что есть, иногда - что нету. Хорошо ему, и рецепт у него простой - понимать немногое о немногом. Мирозданье послушно ловит его настрой: час назад - без Бога, а вот и с Богом. Всех страшнее тому, кто слышит музыку сфер - ненасытный скрежет Господних мельниц, крылосвист и рокот, звучащий как "Эрэсэфэсэр" - или как "рейхсфюрер", сказал бы немец; маслянистый скрежет зубчатых передач, перебои скрипа и перестука. И ни костный хруст, ни задавленный детский плач невозможно списать на дефекты слуха. Проявите величие духа, велит палач. Хорошо, проявим величье духа. Вот такая музыка сфер, маловерный друг, вот такие крутятся там машинки. Иногда оттуда доносится райский звук, но его сейчас же глушат глушилки. А теперь, когда слышал все, поди примири этот век, который тобою прожит, и лишайные стены, и ржавые пустыри - с тем, что вот он, есть и не быть не может, потому что и ядовитый клещ, который зловещ, и гибкий змеиный хрящ, который хрустящ, и колючий курчавый плющ, который ползущ по сухому ясеню у дороги, и даже этот на человечестве бедный прыщ, который нищ и пахнет, как сто козлищ, - все о Боге, всегда о Боге. А с меня он, можно сказать, не спускает глаз, проницает насквозь мою кровь и лимфу, посылает мне пару строчек в неделю раз - иногда без рифмы, но чаще в рифму.
Fate: Никто уже не станет резать вены — И слава тебе господи!— из-за Моей предполагаемой измены И за мои красивые глаза. Не жаждут ни ответа, ни привета, Взаимности ни в дружбе, ни в любви, Никто уже не требует поэта К священной жертве — бог с тобой, живи И радуйся! Тебе не уготован Высокий жребий, бешеный распыл: Как будто мир во мне разочарован. Он отпустил меня — и отступил. Сначала он, естественно, пугает, Пытает на разрыв, кидает в дрожь, Но в глубине души предполагает, Что ты его в ответ перевернешь. Однако не найдя в тебе амбиций Стального сотрясателя миров, Бойца, титана, гения, убийцы,— Презрительно кидает: «Будь здоров». Бывало, хочешь дать пинка дворняге — Но, передумав делать ей бо-бо, В ее глазах, в их сумеречной влаге, Читаешь не «спасибо», а «слабо». Ах, Господи! Как славно было прежде — Все ловишь на себе какой-то взгляд: Эпоха на тебя глядит в надежде… Но ты не волк, а семеро козлят. Я так хотел, чтоб мир со мной носился,— А он с другими носится давно. Так женщина подспудно ждет насилья, А ты, дурак, ведешь ее в кино. Отчизна раскусила, прожевала И плюнула. Должно быть, ей пора Терпеть меня на праве приживала, Не требуя ни худа, ни добра. Никто уже не ждет от переростка Ни ярости, ни доблести. Прости. А я-то жду, и в этом вся загвоздка. Но это я могу перенести.
Fate: На теневой узор в июне на рассвете, На озаренный двор, где женщины и дети, На облачную сеть, на лиственную прыть Лишь те могли смотреть, кому давали жить. Лишь те, кому Господь отмерил меньшей мерой Страстей, терзавших плоть, котлов с кипящей серой, Ночевок под мостом, пробежек под огнем — Могли писать о том и обо всем ином. Кто пальцем задевал струну, хотя б воловью, Кто в жизни срифмовал хотя бы кровь с любовью, Кто смог хоть миг украсть — еще не до конца, Того прижала пясть верховного Творца. Да что уж там слова! Признаемся в итоге: Всем равные права на жизнь вручили боги, Но тысячей помех снабдили, добряки. Мы те и дети тех, кто выжил вопреки. Не лучшие, о нет! Прочнейшие, точнее. Изгибчатый скелет, уступчивая шея — Иль каменный топор, окованный в металл, Где пламенный мотор когда-то рокотал. Среди земных щедрот, в войне дворцов и хижин, Мы избранный народ — народ, который выжил. Один из десяти удержится в игре, И нам ли речь вести о счастье и добре! Те, у кого до лир не доходили руки, Извлечь из них могли божественные звуки, Но так как их давно списали в прах и хлам, Отчизне суждено прислушиваться к нам. А лучший из певцов взглянул и убедился В безумии отцов — и вовсе не родился, Не прыгнул, как в трамвай, в невинное дитя, Свой бессловесный рай за лучшее сочтя.
Fate: ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА Узнаю этот оющий, ающий, Этот лающий, реющий звук — Нарастающий рев, обещающий Миллионы бессрочных разлук. Узнаю этот колюще-режущий, Паровозный, рыдающий вой — Звук сирены, зовущей в убежище, И вокзальный оркестр духовой. Узнаю этих рифм дактилических Дребезжание, впалую грудь, Перестуки колес металлических, Что в чугунный отправились путь На пологие склоны карпатские Иль балканские — это равно, — Где могилы раскиданы братские, Как горстями бросают зерно. Узнаю этот млеющий, тающий, Исходящий томленьем простор — Жадно жрущий и жадно рожающий Чернозем, черномор, черногор. И каким его снегом ни выбели — Все настырнее, все тяжелей Трубный зов сладострастья и гибели, Трупный запах весенних полей. От ликующих, праздно болтающих До привыкших грошом дорожить — Мы уходим в разряд умирающих За священное право не жить! Узнаю эту изморозь белую, Посеревшие лица в строю… Боже праведный, что я здесь делаю? Узнаю, узнаю, узнаю.
Fate: ТРИ ПРОСЬБЫ О том, как тщетно всякое слово и всякое колдовство На фоне этого, и другого, и вообще всего, О том, насколько среди Гоморры, на чертовом колесе, Глядится мразью любой, который занят не тем, что все, О том, какая я немочь, нечисть, как страшно мне умирать, И как легко меня изувечить, да жалко руки марать, О том, как призрачно мое право на воду и каравай, Когда в окрестностях так кроваво,— мне не напоминай. Я видел мир в эпоху распада, любовь в эпоху тщеты, Я все это знаю лучше, чем надо, и точно лучше, чем ты, Поскольку в мире твоих красилен, давилен, сетей, тенет Я слишком часто бывал бессилен, а ты, я думаю, нет. Поэтому не говори под руку, не шли мне дурных вестей, Не сочиняй мне новую муку, чтобы в сравненье с ней Я понял вновь, что моя работа — чушь, бессмыслица, хлам; Когда разбегаюсь для взлета, не бей меня по ногам. Не тычь меня носом в мои болезни и в жалоб моих мокреть. Я сам таков, что не всякой бездне по силам в меня смотреть. Ни в наших днях, ни в ночах Белграда, ни в той, ни в этой стране Нет и не будет такого ада, которого нет во мне.
Fate: ТАКТИЧЕСКОЕ Разбуди лихо, пока оно тихо, Пока оно слабо, пока оно мало, Пока не проснулось, пока не потянулось, Пока не надулось, пока не расцвело. Покуда не в славе, покуда не в праве,— Не встало на поток, не раззявило роток: Протирает зенки, ходит вдоль стенки, Хочет укусить, да боится попросить. Не давай лиху дремать в колыбели, Подбирать слова, накачивать права. Разбуди лихо, пока оно еле, Пока оно только, пока оно едва, Пока оно дремлет, чмокая губою, Под напев матери, под крылом отца. Пока лишь юроды, вроде нас с тобою, Слышат, как оно по-тя-ги-ва-ет-ца. Чеши ему пятку, вливай в него водку, Стучи во все бубны, ори во весь рот, А когда разбудишь — сигай ему в глотку, Чтобы все увидели, как оно жрет. Может, поперхнется, может, задохнется, Задними скребя да передними гребя… А как само проснется, уже не обойдется: Всех умолотит, и первого тебя. Помнишь канцонету про умную Грету, Плакавшую в детстве — мол, смерть впереди? Разбуди лихо, пока его нету, Выдави из чрева и тут же буди! Словес нет, чудес нет, помощи небес нет. Лучшая среда для нашего труда. Когда сожрет много, оно само треснет, Но это когда, но это когда…
Fate: КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ДНЕВНОГО СНА В удушливом полдне, когда ни гу-гу В цветущем лугу и заросшем логу, И, еле качая тяжелые воды, Река изогнулась в тугую дугу И вяло колышет лиловые своды Клубящейся тучи на том берегу,— СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ. Я слышу их рост и уснуть не могу. Как темные мысли клубятся в мозгу, Как в пыльные орды, в живую пургу Сбивают гонимые страхом народы,— В безмолвии августа, в душном стогу, В теплице безветренной влажной погоды СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ. Я вижу их мощь и дышать не могу. Один изгаляется в узком кругу, Взахлеб допивая остатки свободы, Другой проклинает недавние годы, А третий бежит, норовя на бегу Еще и поставить подножку врагу,— Хотя их обоих накроют отходы, Осколки руды и обломки породы. На всем горизонте, на каждом шагу СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ. Я знаю, какой, но сказать не могу. Но в это же время, над той же рекой, В лиловом дыму вымывая проходы, В ответ собираются силы такой, Такой недвусмысленно ясной природы, Что я ощущаю мгновенный покой. Уже различая друг друга в тумане, Они проплывают над лесом травы. Имело бы смысл собираться заране, Но первыми мы не умеем, увы. И я засыпаю, почти замурлыкав, В потоке родных переливов и бликов Плывя в грозовую, уютную тьму. У тех, кто клубится в лиловом дыму, Всегда бесконечное множество ликов, А мы остаемся верны одному. Неясно, каков у них вождь и отец, Неясно, чего они будут хотеть, Неясно, насколько все это опасно И сколько осталось до судного дня, И как это будет, мне тоже неясно. Чем кончится — ясно, и хватит с меня.
Fate: БАЛЛАДА И все же на поверхности Земли Мы не были случайными гостями. Не слишком шумно жили, как могли, Обмениваясь краткими вестями О том, как скудные свои рубли Растратили - кто сразу, кто частями, Деля на кучки... (Сколько не дели, Мы часто оставались на мели). И все же на поверхности Земли Мы не были случайными гостями: Беседы полуночные вели, Вступали в пререкания с властями, - А мимо нас босые слуги шли И проносили балдахин с кистями: Как бережно они его несли! Их ноги были в уличной пыли. И все же на поверхности Земли Мы не были случайными гостями... В харчевнях неуемные врали Играли в домино, гремя костями, Посасывали пиво, чушь плели И в карты резались, хвалясь мастями, Пел нищий, опершись на костыли, Пока на площадях бумагу жгли... И все же на поверхности Земли Мы не были случайными гостями. В извечном страхе пули и петли Мы проходили теми же местами Над реками, что медленно текли Под тяжкими чугунными мостами... Вокруг коней ковали, хлеб пекли, И торговали, и детей секли. И все же на поверхности Земли Мы не были. Случайными гостями Мы промелькнули где-то там, вдали, Где легкий ветерок играл снастями. Вдоль берега мы медленно брели - Друг с другом, но ни с этими, ни с теми, Пока метели длинными хвостами Последнего следа не замели.
полная версия страницы